Иван Федорович был шестым, а майор Сулима лежал в гробу, обтянутом красным бархатом, желтолицый и словно усохший среди бумажных цветов.

Похороны – весьма нудное мероприятие.

Деловитые могильщики с лопатами скучали в сторонке, дожидаясь своей очереди – и заветной бутылки за труды…

Красноносые музыканты старательно «лабали жмурика», извлекая из расстроенных инструментов душераздирающие звуки…

Равнодушные поварихи готовили скромную снедь в кафешке, закрытой на «спецобслуживание»…

Постный супчик, солянка с котлетой, компот. И водка.

Земля тебе пухом, Панас…

С поминок Иван Федорович возвращался уже вечером, решив не задерживаться в Киеве. Как там у Чехова? «В Москву! В Москву!»

Было противно смотреть на «майданутых», на крикливые плакатики «Україна – це Європа!», на всю эту разруху в головах, на улицах и в подворотнях.

А где-то на востоке палят орудия по Донецку, обстреливая мирные дома «ватников» и «колорадов»…

И Жилину стало совсем тошно.

До вокзала он добирался по улице Коминтерна, лет пять как переименованной в честь Симона Петлюры. Ветеран не плелся даже, а едва тащился, усталый и вымотанный, из последних сил опираясь на палочку и укоряя себя за то, что рано сошел с троллейбуса – надо было еще пару остановок проехать. Немощь, немощь…

Стемнело, зажглись фонари, да и витрины с окнами добавляли света. По улице потоком катили машины – и шагала колонна бандеровцев с факелами.

Они орали, вскидывали, не стесняясь, руки в нацистском салюте, голосили, гоготали, и Жилин на миг ощутил себя Штирлицем в Берлине, наблюдающим за шествием штурмовиков.

Тут пятеро или шестеро лбов отделились от толпы, привлеченные блеском орденов. Один из них, потный и волосатый, с рунами СС на майке, глумливо осклабился:

– Та цэ ж москаль, хлопци!

Его «камрад» громко икнул и сказал на чистом русском языке:

– Щас проверим. А ну, дед, скачи!

Лбы радостно заржали.

– Хто не скачэ, – продекламировал волосатый, – той москаль!

Протянув руку, он ухватился за медали, висевшие у Жилина на груди, и дернул, срывая награды «За взятие Берлина» и «За отвагу».

– Прочь! – выдохнул Иван Федорович. – М-мразота!

– Вате слова не давали! – ухмыльнулся волосатый и пихнул Жилина.

Старик не удержался, упал на одно колено – ногу пронзила палящая резь.

– Суки фашистские! – прохрипел Иван Федорович, из последних сил взмахивая тростью.

«Камрад», которому он съездил по колену, зашипел, выматерился и набросился на Жилина. Нога в грязном берце заехала фронтовику в живот, сбивая дыхание и опрокидывая навзничь, вломилась в ребра, в печень…

– Клятый москаль! – взвизгнул волосатый, обрушивая на голову Ивана Федоровича бейсбольную биту.

Боль затопила сознание, и навалилась тьма. Последним высверком света мелькнула мысль: «Game over?..»

Глава 1

«Подселение»

Жилин ощутил себя лежащим, прикрытым простыней.

Он в морге? Помер ветеран войны, и его бренное тело перевезли в больницу? Хм. Как-то уж слишком тепло и мягко…

И пахнет не дезинфекцией, а цветами – и морем.

А почему тогда темно? Иван Федорович открыл глаза.

Высокий белый потолок. Окна задернуты плотными шторами, но лучи утреннего солнца пробиваются, преломляясь в висюльках люстры. Одна из шторин слегка колыхалась на сквозняке, и висюльки чуть-чуть покачивались, вызванивая почти неслышно.

Господи, да где же он? Не в мертвецкой, это точно.

Ничего не болело, не ныло, даже былая ярость угасла, сменяясь усталым безразличием.

Выпростав руки, Жилин отер лицо, осторожно ощупал голову. Цела… Сердце дало сбой – и забилось чаще.

Это были не его руки!

Не сухие и мосластые, в старческих конопушках, а вполне себе молодые, сильные. Упругая гладкая кожа рельефно бугрилась, очерчивая крепкие мышцы…

И, как гром с небес, сонный женский голос:

– Проснулся, Котя?

Иван Федорович резко повернул голову.

Опираясь на локоть, ему улыбалась молодая женщина, оголяя стройную шею, и без того выделенную короткой прической, и покатые царственные плечи.

Лицо ее можно было назвать простым, страшненьким даже, но улыбка здорово красила его, придавая чертам миловидность.

– Проснулся наш Па-ашечка, проснулся наш генера-альчик… – нежно заворковала она и села, потягиваясь, бесстыдно выставляя тугие круглые груди. Наклонившись к Жилину, она прошептала нежно, подлащиваясь: – Доброе утро, Котя. Как спалось?

– Странный какой-то сон, – пробормотал полковник, не узнавая свой голос.

Женщина игриво рассмеялась и стянула с него простыню.

Прижалась, обдавая теплом, и руки Жилина сами, без ведома хозяина, стали гладить налитое, шелковистое, горячее.

– Машенька… – слетело с его губ.

Что? Это он сказал? Откуда он знает эту женщину?

На последующие десять или пятнадцать минут рассудок вообще отключился, подчиняясь душным плотским желаниям.

Жилин овладевал женщиной со всей страстью скупердяя, вдруг обретшего утерянное сокровище.

И со страхом ожидал, что вот-вот откажет сердце, не выдержав утехи, однако «моторчик» тарахтел, как ни в чем не бывало, легкие вбирали воздух, как мехи, а руки хватали стонавшую женщину за грудь, за попу, сжимали, тискали, мяли, гладили…

В благостном изнеможении Иван Федорович упал на подушку, бурно дыша. Маша пристроилась рядом, положив голову ему на плечо. Жилин обнял ее за плечи, чувствуя, как волосы щекочут щеку.

Может, так оно и бывает? Он умер и угодил в рай?

Хм. Ну, если данные услады – райские, то бестелесными их назвать трудно. Как-то не вяжется с парадизом.

– Котя, полежи пока, – шепнул он и встал.

– М-м-м…

Иван Федорович натянул пижамные штаны, подцепил пальцами ног тапочки и вышел.

За дверями, ведущими в спальню, обнаружилась гостиная, или что-то в этом роде. Шторы тут задернуты не были, и ясное утро ломилось в большое окно.

Жилин прислонился спиной к стене и крепко зажмурил глаза.

Это не сон, не бывает таких сновидений, когда все реально и вещно… Он криво усмехнулся, не раскрывая глаз. Ты еще и размышляешь, умник? Тебя убили полчаса назад! Понимаешь? Ты умер!

– Я жив! – прошептал Иван, открывая глаза. – Я есть!

Он осмотрелся.

На столе лежали букет увядших цветов и стопка газет. «Правда», «Известия», «Адлерская правда». Свежие, пахнущие типографской краской.

За 17 июня 1941 года.

Жилин застонал, роняя прессу на стол.

Озираясь, как в тумане, он зацепился взглядом за китель, висевший на спинке стула, и бросился к нему. Генеральский китель…

Сунул руку в карман, достал паспорт – коленкоровую темно-зеленую книжицу.

«Рычагов Павел Васильевич».

Жилин медленно опустил руку с серпастым-молоткастым и быстро сунул его обратно в карман, словно испугавшись – вдруг хозяин явится и застукает его за нехорошим занятием.

Углядев зеркальную дверцу шкафа, Иван Федорович приблизился и долго смотрел на свое отражение.

Молодой мужчина лет тридцати, ладно скроен, крепко сшит.

Короткие черные волосы растрепаны, глаза смотрят потерянно, на щеках трехдневная щетина – разбаловался на курорте…

Жилин поднял руку, словно желая удостовериться, что отражается именно он. Да где ж он…

Накатила слабость, Иван Федорович пошатнулся, выбрасывая руку и шлепая ладонью по холодному стеклу.

Было такое ощущение, что в нем выросло что-то чужое. Затянуло в себя и стало как бы своим. Или это он сам проклюнулся в ком-то?..

Полиментализм – всплыл в памяти фантастический термин.

Это что-то вроде сосуществования двух сознаний в одном теле.

Ну правильно, это ж не его тело, а Рычагова… С ума сойти!

Он так спокойно рассуждает обо всей этой неверояти!

А что делать, коли уж он здесь и сейчас, за неделю до войны?!

Стоп-стоп! Кто – он?

«Иван Федорович Жилин» – это всего лишь «опознавательный знак» его личности. А что такое личность? Не тело, не мозг, а нечто расплывчато-неопределенное. Душа. Или разум.