— Отбились?
— От волков-то? Мы их и не видели, но на дороге перед возком дерево упало, да стрелы полетели. Матушка нас с Софкой в кусты столкнула, саблю взяла, да на татей пошла. Её стрелой убили почти сразу же, а нас и не искали.
Маментий покачал головой. Сам бы он никогда не смог отдать свою жизнь, чтобы остался жить кто-то другой. Не лыцарь же и не шляхтич. Собачьего мяса чужим и то жалко. Ладно, перетерпит до утра, да к потом к дороге выведет. Дорог-то здесь немного, авось и встретятся сердобольные люди, что пожалеют сироток. Даже если и похолопят мальцов, в том ничего плохого нет. И в холопстве люди живут, хоть особой воли и не будет, зато с голодухи не помрут. Пусть попробуют шляхетские отродья какова доля бессловесного быдла. Оно для спасения души зело пользительно.
Вздохнув и переборов внезапно подступившую хозяйственность, Бартош отмахнул ещё один кусок мяса, и протянул Петру. Сам же поднялся на ноги — детишек на ночь всё же нужно укрыто в шалаше. Мало ли дождик соберётся?
Шалаш получился на загляденье. Даже не шалаш, а целая крепость с плетёными из тонких ореховых прутьев стенками, с покрытой густыми еловыми лапами крышей, устланный изнутри толстым слоем свежего камыша, благо его на здешних болотах чуть ли не больше чем деревьев. Поместились все трое, сначала выкурив набившихся комаров дымом прошлогодних сосновых шишек.
Софья даже не проснулась, когда Маментий поднял её вместе с кожушком и переложил на новое место. Зато спала беспокойно, вскрикивала во сне и крепко вцеплялась то в Бартоша, то в старшего брата. А совсем под утро проснулась и тихо-тихо заплакала, стараясь не разбудить и не рассердить доброго дядьку Маментия.
Но тот и сам не спал, снедаемый тяжёлыми мыслями. Вроде бы окончательно решил довести детей до торной дороги и там оставить, и в то же время раздумывал, что собачатину нужно будет доесть с утра, пока окончательно не испортилась, а к вечеру требуется опять раздобыть что-то съедобное. Софье хорошо бы молока найти. И хлебушка, да… Ржаного такого, духмяного! Чтобы мякины да лебеды в нём поменьше половины было. И котёл бы где приглядеть — мелкие без варева долго не протянут. Ага, и ложки им завтра вырезать обязательно. Не руками же они станут из котла хлебать?
Но то всё пустые мысли — у кого же хлеба до новины хватает? Разве бывают такие райские места? Правда, по слухам, у государя-кесаря Иоанна Васильевича есть волшебная скатерть-самобранка, что по желанию явить хоть хлеб, хоть шти с убоиной, хоть кашу рассыпчатую на молоке, а хоть и целые возы диковинного заморского пшена, что величиной неимоверной. И кормит государь всех желающих в обмен на труд в государственную пользу. Ажно два раза на день, и от пуза! Только врут людишки, наверное.
На третий день их перехватили. И оставалось-то до спасительного леса всего ничего, но выскочили откуда-то пропечённые злым степным солнцем всадники на низкорослых коняшках, и бежать стало некуда. Закружили, весело скаля жёлтые зубы, как свои, так и лошадиные.
Ужасаясь собственной глупости, Маментий цапнул с пояса нож и задвинул детишек за спину:
— Не замай, гололобые!
Господи, ну ведь нельзя же так, чтобы помереть за совсем чужих мальцов? Они же никто, Господи! Но почему-то очень нужно за них помереть…
Но вопреки ожиданиям, татары не бросились рубить вооружённого ножом человека, и не раскручивали над головой арканы. Наоборот, самый главный татарин поднял руку, останавливая воинов, и сердито спросил:
— Эй, урус, сапсеи бальной башка стал, да? Зачем абидный слова гаваришь?
— А-а-а… — только и смог протянуть удивлённый Бартош.
— Нет, урус, ти скажи, хочишь биться — будим биться. Так и скажи — ты, Каримка, ишак падохлый, и жена твой ишак падохлый, и тёща твой ишак падохлый, и султан твой три раза ишах падохлый! Тагда биться будим! Но зачем, урус бальной башка, абидный слова кричать?
Маментий увидел, что прямо сейчас его убивать не станут, и немного осмелел:
— У вас же нет султана.
Татарин засмеялся:
— У меня и жена нет, и тёща нет. Ты, урус, к кесарь Иван жить пойдёшь?
Тут Бартош окончательно перестал что-либо понимать, а Карим, увидев это, пояснил:
— Император Касим сказал — у Иван людишка сапсем йок. Ещё сказал — кто людишка приведёт, тот возьмёт турка резать-грабить. Турка богатая, резать-грабить все хотят! А кесарь Иван сказал — кто приведёт, тот железо на бронь даст, тот железа на новый крепкий сабля даст, а кто людишка обижать будит, тот свой кобыла в жёпа цилавать будит. Зачем Керимка свой кобыла жёпа цилавать, если на жеребец ездит? Пойдём с нами, урус больной башка.
— В полон?
— Ясырь? — переспросил татарин, и тут же покачал головой. — Большой обоз идём, там много к кесарь Иван идём. Сначала жрать будим, свежий липёшка жрать будим, толстый корова молоко пить будим, жирний свинка жрать будим, меды из монастирь жрать будим.
— Вам же свинину нельзя! И пить нельзя! — опять удивился Маментий.
— Нам нельзя, — согласился татарин. — Ты свинка жрать будит, он свинка жрать будит, маленький урус-кызы свинка жрать будит — гость всё будит, и хозяин угощать будит. Отказать не можно, для гость обида большой.
Услышавшая про молоко Софья потыкала Маментия пальцев спину, да и у него самого желудок громко заквакал. Предыдущие дни питались одной рыбой, пойманной в наспех сплетённые верши, а рыба без соли и хлеба никакой сытости не даёт. Вроде бы только поел, так почти сразу же опять голодный. Ноги не протянуть сойдёт, но чтобы силы появились, от рыбы такого точно нет.
Сзади тихонько ойкнула Софья, получив очередной воспитательный подзатыльник от старшего брата, и Бартош решился. Раз смерть пока откладывается, так почему бы не поверить в диво дивное и невидаль невиданную, в добрых татар, вдруг вознамерившихся оказать помощь беглецам и сиротам? Ведь есть же на белом свете место обыкновенному чуду?
А ведь оно случилось, это чудо — даже устать не успели, как добрались до татарского лагеря, расположившегося на берегу небольшой речки. Сотен пять самих воинов, и не менее сотни повозок. И ещё пёстрая и гомонящая толпа, занимающаяся нехитрыми делами походной жизни. Кто одёжку чинил, сидя в одном исподнем на поваленном дереве, кто кашу варил на костерке под нетерпеливыми покрикиваниями едоков с ложками наготове, кто обхаживал скотину, коей собралось немалое стадо голов в двести, где среди тощих коровёнок сновали наглые козы и глупые овцы. На табор возвращающейся с полоном орды это нисколько не походило.
В одном Карим обманул. Не стал он ни пир закатывать, ни на запретное угощение напрашиваться, а сдал Маментия с детишками с рук на руки пожилому воину вполне русского обличья в хорошей дощатой броне, но с чернильницей на поясе вместо сабли, и с толстой книгой в руках.
— Вот, Тихон, ещё троих нашли, — сказал татарин без всякого коверканья слов. — Прошу любить и жаловать.
— Добро, — кивнул поименованный Тихоном воин и, раскрыв свою книгу, внимательно посмотрел на вновь прибывших. — Сами понимаете, порядок быть должон! Без записи кормить не будут, а как запишу, так получите вот это, — на тонком кожаном шнурке закачалась небольшая медная пластина с выбитой непонятной цифирью. — Пока харчеваться станете из общего котла, а ежели в опчество какое войдёте, то на вашу долю старосте будут выдавать. В обчестве не сытнее, но вкуснее. Понятно говорю?
— Понятно, — кивнул Маментий, Пётр помалкивал, а Софью по малости лет вообще никто не спрашивал.
— Имя, иное прозвище, сословие? К чему склонность имеешь?
— Маментий сын Иванов прозванием Бартош, — и на всякий случай добавил. — Не сомневайся, мы не из беглых холопов.
— Я вижу, хотя оно и без надобности, — ухмыльнулся Тихон, давно заметивший и красные тонкой выделки сапожки на девочке, и проглядывающие сквозь прорехи в рогоже шёлковые лохмотья. — Если в войско пойдёшь, то могу записать служилым сословием. Гладишь, лет через десять личное дворянство получишь. Ты не думай, личный дворянин государя-кесаря куда как выше лыцарского звания, и вровень с баронами из немецких земель.